Join the new world

Мой миндемовский друг не в лучшей форме: он дышит тяжело, сутулится, руки его дрожат. Но взгляд его, что удивляет меня, спокоен: влажно-голубые глаза глядят вперёд, в свободную от румыно-поляков даль, уверенно и отрешённо.

- Я позвал тебя, потому что мне не с кем больше поделиться этим, и потому что я знаю, что ты умеешь делать своё дело тихо и незаметно.

Ещё бы, усмехаюсь я. За первую историю, якобы мою, ответил не я, а смаландские шлюхи и какой-то левый журналист, опубликовавший её за двадцать пять комментариев.

- Иди сюда. Настрой свой интерфейс. Я не могу рассказать тебе то, что хочу. Я считаю это избыточным. Ты увидишь это своими глазами и расскажешь сам. Придут румыны или нет, взгреем мы их или нет, ты все равно расскажешь. Тогда все поймут, зачем они приходят и почему уходят.

Я активирую свой коммент-модуль, и перед глазами появляется привычная ткань дерева статей. Внизу нулём комментариев и голосов мерцает она - нерассказанная история, которую я присвою.

Ctrl-C!
Discard draft!

... Я был простым конгрессменом. Ну, вернее, не простым. Любил странное. Этих забавных животных, эти веселые цвета, эти периодические праздники, которые кто-то якобы здесь отмечает. Сделал на них капитал. Пробился дальше.Потом они впустили меня в д а л ь н и е покои. Я мог голосовать как они, делать, как они, следовать их советам. Но я втайне все равно продолжал искать.

Искал я простого. Несколько десятков поколений правителей при мне и несколько десятков поколений правителей до меня моя страна, мой народ искали е г о. Искали тот ресурс, на котором работает государственная печь.

Искали фан.

Сначала я создавал веселые скрипты, чтобы проследить, как о н преломляется в рынках, битвах, действиях других. Следил, в какие часы они выходят на работу. Ловил ночные минуты, когда они жадными языками тянутся к его каплям.

Не нашёл. И когда, наконец, я в своем безрассудном игривом веселье выдвинулся в президенты, это произошло.

Это был обычный вечер и обычные кулуары конгресса. Коммунисты матерились, роганы визжали, комрады бесновались в стремлении сохранить всё как есть, рвилы и кадеты делали своё дело. А меня, простого миндемовца и соискателя медальки, взяли под плечо два человека, к которым мне страшно было и прикоснуться - до того омрачало окружающее игровое пространство их кажущееся величие.

- Кончается твоё время в этой яви, наступает иное. Никогда не будешь ты прежним отныне, и государству русскому станешь служить. - Говорила мне маска правая, и железом отдавал её резкий голос.
- Деструктивные силы настраивают тебя против нас, заставляют искать фана. И ты честно искал его. И мы покажем тебе, ч т о такое фан, и откуда он берётся в павшей России. - Вкрадчиво и убедительно говорила мне маска левая, и голос её был ладан и молоко.

...На улице вроде бы вечер, и русское солнце ещё светит над нами - но мы идём по тёмной улице, настолько тёмной, что на ней нет ни одного реферала Петровича, ни одного верного труженика элиты, ни одного алчущего новичка, и не видно солнечного света.
Входим в холодный, страшный своей жуткой пустотой подъезд одиноко стоящей в типичном районе Москвы восьмиэтажки.
Мы не поднимаемся наверх - лестницы наверх нет. Мы спускаемся вниз, и вокруг меня - обычные двери обычных квартир, и от этого кровь моя холодеет в жилах.
На дверях квартир - не номера, а названия старых газет, отсвечивающие форсфором.
И что-то тихое, чёрное, страшное своей неизвестностью у тебя за спиной.
Обернёшься - убьёт ли? Раздавит ли? Сожрёт ли? Чем станешь ты, когда плоть твою пронзят его клыки? Жвалы? Когти?

Но нет ничего.
Нет ни звука, ни голоса, ни света - лишь стальная хватка руки справа и ласково впившиеся когти слева.
На них больше медалек, чем у меня желаний.
Я до сих пор слышу их глухие голоса.

... Концепция фана - электоральной смазки народной любви, адреналинового шприца в военной вене, всегда была предметом интереса специальных служб...
... Было время, когда фана вокруг было много, и каждый медиамогул сотворял его в неимоверных количествах, производя его из слабости тогдашних властителей...
... Мы были слабыми и неумелыми...
... Их было много, и некоторые из них потешались над нами, и некоторые поддерживали нас...
... И тогда мы убили их всех, и оставили одного - того, которого гордость не выпустит из его заточения, чтобы воздать нам должное...
... Когда-то мы все были их е д о й, и не могли выбирать...
... Потом мы выбрали одного, который так любил нас и ненавидел, что не мог от нас отказаться - и мы стали его е д о й добровольно...
... Фан идет от него. Он - последний. Но идёт он теперь лишь через нас - мы связаны с ним связующим звеном...
... Мы изловили его... поймали его на крючок ненависти... Обманули... Поставили в рамки...
... Душа у ловчих без затей из жил воловьих свита, как поётся в песне... Слышишь, как скрипят эти жилы?

Опустившись на последний этаж, я вижу дверной проём без двери, пространство без границ, содержание без формы.

За ней - что-то неизвестное, страшное и, неожиданно, притягательное. Я не вижу его, не слышу, я помню его прежний отзвук, знаю, что оно звенело в давние времена на всю Россию, ещё не павшую. Я знаю, что оно похоже на меня, и на них, моих жестоких спутников. Что там, в темноте? Чёрная амальгама зеркала - или мне только кажется, потому что темнота не способна отражать?

Я больше не помню ничего, и спустя неделю просыпаюсь из забытья под шум первого весеннего дождя - очередным президентом павшей России.

Discard draft!
Ctrl-V.

Я просыпаюсь и смотрю в красные, плачущие глаза своего миндемовского друга.
На груди его тусклая медаль с профилем забытого героя - признак бывших президентов.

Конвертированный фан.
Достояние только тех, кто сохранил к нему доступ.

- Мне... так странно. Ведь, бро, я правда успел побыть правителем. Но знаю, что-то в тот день правда произошло великое, незаурядное. Что-то поняло меня, увидело, узнало. Но того дня - я больше не помню. Только те обрывки, что ты увидел.

Я наливаю себе стакан волго-вятской элитной сорокаградусной до краёв, и выпиваю его без закуски.

- Но ведь, скажи, мой срок не был лишён фана? Хотя бы на малую чуточку, не был лишён.
- Ну, тогда даже была какая-то война, - задумчиво говорю я. - А ты-то сам об этом хоть вспоминаешь?

Мой друг молчит долго, прежде чем, вздохнув, ответить.

- Они сказали, я понравился ему.
- Понравился? С чего ты взял? - недоверчиво спрашиваю я.
- Он ничего не сказал.
- Как, совсем ничего?
- Для этого приходят румыны. Для этого не приходят румыны. Для этого они приходят и не приходят только через этих - тех, кто спускает себя и других к нему в подвал. Вообще, он давно говорит только одно, они сказали...

Он на мгновение закрывает глаза, и дыхание его успокивается, прежде чем чужим, глухим голосом не произносит на выдохе:
- Моя пресса! Они забрали мою прессу!

Молния озаряет окно светом.

Посапывающий в углу бомжик, кряхтя, тянется к нашему столу.
- Фана!
Мой друг кидает в него копией свежего дайджеста прессы, и тот, сплюнув, берет листок и бережно поглаживает его. Его пропитые губы напевают старую песенку:

- Мне ненавистен белый свет
Мне лучше в полной темноте
Я очень много-много лет
Мечтаю только о еде
Мне слишком тесно взаперти
И я мечтаю об одном
Свою свободу обрести
Прогрызть свой ветхий старый дом
Проклятый старый дом...

Говорят, у спутников моего друга недостаёт нескольких частей тела. Тяжело, наверное, быть едой.
Что забрали у моего друга ради того, чтобы он стал президентом, элитарием, предметом насмешек - и хранителем государства, верным водителем отечества, наставником новичков - я не знаю.

Но, видимо, пока не забрали что-то важное.
Потому мы до сих пор считаем друга друзьями.
Надеюсь, он больше не будет слишком интересоваться тем, откуда берется фан.

...Говорят, пока стоит та восьмиэтажка - под землёй или над ней, и пока в её глубинах спрятан тот, которого кормят наши самозванные правители - павшая Россия будет лежать спокойно и крепко, и никто не потревожит её спокойный сон.

Интересно, что ей снится?

Пей сатель.